Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1943 года: «Что-то изменилось на фронтах, о чем мы не знаем»

11 августа 1943 года, среда.

Уже сто шестьдесят дней, как нет моих. Ожидание делается нестерпимым. Особенно потому, что что-то изменилось на фронтах, о чем мы не знаем. Уже более трех месяцев нет никакой возможности услышать советское радио. Но по всем признакам наши идут вперед. Сегодня снова началась паника. Возможно, это спекулянты пользуются разными слухами, чтобы взвинтить цены. С утра еще базар был такой же обильный, как и все это время. Потом паника, и на базаре не осталось ни людей, ни продуктов. К вечеру, говорят, появились снова, но по паническим ценам. Причина — беженцы из Харькова. Вчера, говорили, пришла одна машина. Сегодня она выросла уже в три эшелона фольксдойче.

Наконец, последнее: к вечеру все спрашивали друг друга:

— Что, Харьков уже советский?

Можно ли рассказать, что чувствуем мы? Ведь только освобождение может спасти несчастных обреченных и не только моих.

Настроения немцев совершенно точно определил на днях Логан. Он говорит, что вся мыслящая часть немцев видит неминуемую и ужасную гибель Германии. Ничто сейчас ее не может спасти.

Он рассказал о том, чего мы не знали, что в эти месяцы шел жестокий бой на нашем фронте, который охватил огромную территорию в районе городов Орла, Курска и дальше до Харькова. Что в этом бою немцев погнали с такой силой, что они уже не могут остановиться. Во всем винят Гитлера, на которого, по словам Логана, якобы было покушение, но он остался невредим. Еще Логан говорит о том, что Англия и Америка сделают все для взаимного уничтожения Германии и Советского Союза, и тогда наложат свою лапу на Европу.

Во всяком случае, у нас такое чувство, что приближаются события, которые должны оказать влияние на судьбу оккупированных частей нашей земли, а значит, и на нашу судьбу.

Освобождение! Как страстно мы его ждем, но не обманываем себя. Еще очень сильны немцы. И сколько еще жизней наших людей нужно отдать до конца войны! И когда мы думаем о цене окончания войны, делается просто страшно.

18 августа 1943 года, понедельник.

В среду снова были на Сырце. Шли в пол­ной и глубокой уверенности, что их нет здесь. И все-таки шли. Перед тем нам сказали, что всех заключенных из Сырецкого лагеря вывозят в Польшу или в Германию. По дороге видели на Петровке женщин-заключенных, которые сгружали уголь на путях. Вид у них довольно здоровый. Они, долж­но быть, из тюрьмы. Там теперь принимают только белье два раза в неделю, а пищу — нет. Подошли мы к русскому кладбищу, а там сейчас же за воротами через все шоссе новая загорожа и немец с ружьем. Мы хотели пройти, он остановил: «Verboten!».

Несколько дней как запретили. Почему? Он не знает. Как пройти на Сырец? Он не знает. Повернули к Еврейскому кладбищу. Там за входом на татарское (или это второй вход на Еврейское — не знаю) та же история — столбы через всю дрогу. И дальше немцы-охранники с собаками. У загорожи машина и шофер наш, русский. Он говорит, привез рабочих в Сырецкий лагерь телефон проводить. Но близко подъехать ему не разрешили, а выставили за загорожу. Говорит, что в лагере сейчас еще строже стало. Нечего и пытаться подойти. И пути к нему нет. Загорожа так далеко, что и Бабьего Яра не видно.

Пока мы разговаривали с шофером, из ворот еврейского кладбища вышли заключенные на обед. Их было человек тридцать. Сначала мы подумали, что это мальчики. Так высохли мужчины. Они казались или детьми, или глубокими стариками. Ужасный угнетенный и изможденный вид. А конвоя из немцев с обнаженными револьверами было почти столько же, сколько и их. Они ушли в сторону лагеря, а из-за угла выехала машина. В ней было несколько заключенных и еще больше стражи. Никаких украинских полицейских. Только немцы.

(Продолжение следует)